Добро пожаловать в мир, Малышка! - Страница 117

К оглавлению

117

Джеймс вышел из кабинета со своими документами, рекомендательным письмом и засевшими в голове словами «гордостью своей расы». Он не знал, что делать. У него не было денег, чтобы вернуться во Францию. Через несколько недель он прибыл в Говард-колледж и, обнаружив там еще несколько светловолосых, голубоглазых «негров», смирился с судьбой, приняв ее за волю Божью.

После окончания колледжа он подал заявление о продолжении обучения у врача в Вене, чьими опубликованными работами он восхищался, и возликовал, когда его выбрали из более чем сотни других молодых людей. В бланке заявления пункт «раса» отсутствовал. Они не спрашивали, а Джеймс не рвался рассказывать, все-таки Европа не Америка. Два года он практиковался в Вене, работая ассистентом у доктора Теодора Карла Люггера. Иногда по субботам они с дочкой Люггера и ее друзьями садились в трамвай и ехали по Рингерштрассе на гигантское колесо обозрения, откуда видна вся Вена. Город был прекрасен, молодость была прекрасна, и они полюбили друг друга. Жизель без ума влюбилась в американского доктора и хотела за него замуж. Джеймс не рассчитывал на это, ибо не хотел везти ее домой, в Америку, проводящую политику расового разделения. Он пытался объяснить, какие у них могут возникнуть проблемы. Но Жизель, темноволосая, темноглазая, с кожей темнее его собственной, только рассмеялась. Не мог он быть негром. У него голубые глаза и прямые, медового цвета волосы. А он не мог ей объяснить. Тогда попытался объяснить ее отцу, мол, из-за принадлежности к расе чернокожих он не сможет работать в больнице для белых и жить в квартале для белых. Доктор Люггер сидел, слушал, а когда Джеймс закончил, медленно снял очки, протер их платком и тихо проговорил: «Доктор Ле Гард, если вы не желаете жениться на моей дочери, наберитесь мужества сказать ей прямо, а не морочьте голову такой фантастической чепухой».

Джеймс был в отчаянии, чувствуя вину за то, что роман с Жизель так далеко зашел. Поворачивать вспять было слишком поздно, тут уж не обойтись без двух разбитых сердец. Всю ночь он гулял по улицам Вены, задавая себе один и тот же вопрос: что делать? Окончательно подавленный, постоял над Дунаем, глядя на огни в черной воде. К рассвету решение было принято. Он знал, что делать. В конце концов, им-то он сказал, что он негр, правда? Но Жизель он не повезет в Америку. Нет, он ее слишком любит и не подвергнет такому испытанию. Он женится на ней, и они останутся в Вене и будут растить детей здесь, вдали от расовых предрассудков. Но Джеймс не учел Адольфа Гитлера.

Вернувшись в Вашингтон на должность руководителя «Фриман Хоспитал», доктор Ле Гард незамедлительно обнаружил себя среди тех, кого У. Дюбуа назвал «одаренной десяткой». Вскоре он стал членом Городской лиги, Национальной ассоциации содействия прогрессу цветного населения, Ассоциации образования американцев, Музыкального и литературного общества — всех клубов и организаций элиты черного общества. Его, разумеется, признавали одним из ведущих чернокожих аристократов Вашингтона, которых пускают в эксклюзивные места отдыха — Сарасота-Спрингс, Хайлэнд-Бич, Мэриленд. Он парил в разреженном воздухе высот.

Но его жена и дети не были счастливы. Доктор Ле Гард за многие годы привык верить, что должен быть гордостью своей расы, помогать своему народу, дети же его таких взглядов не разделяли.

Доктор Ле Гард часто думал о том дне, когда рядом с его фамилией в разрешении на работу появилась буква «Н». Это заняло всего секунду, но эта одна секунда, эта одна буква изменили весь ход его жизни и жизни его детей. И даже сегодня, сидя в своем кабинете столько лет спустя, он спрашивал себя, правильно ли поступил, сказав правду. Видя, как его жена умирает несчастливой, как страдают его дети, он спрашивал себя: а если бы ему дали сейчас шанс вернуться и солгать, сделал бы он это?

Он был глубоко религиозным человеком, но не знал ответа. Он знал только, что потерял своего любимого сына. Его любимый Тео исчез, и теперь он, возможно, потеряет и дочь, Маргарет. Он чувствовал, как она удаляется, ускользает.

Он открыл ящик и вынул единственную вещь, оставшуюся от Тео. Потом перечитал письмо, как перечитывал каждый день вот уже пять лет.

...

Дорогой папа,

Пожалуйста, прости, но я больше не могу быть твоим сыном. Я старался чувствовать то, что чувствуешь ты, но я не похож на тебя, я не чувствую родства к негритянской расе, а защищать дело, не чувствуя к этому тяги, и добра не принесет, и самого меня разрушит. Пусть выступают другие, те, чьи чувства глубже, а убежденность сильнее. Я должен пробиваться сам, себя искать, а не тащить на плечах целую расу.

Разве ты не понимаешь, папа, я стану не просто человеком, играющим на скрипке, а чернокожим, играющим на скрипке. Каждый мой шаг станет делом политики. Музыка не судит того, кто ее играет, а люди судят. Ты говоришь, что лгать — грех, но, папа, вся моя жизнь — ложь. Я застрял между двух лживых фактов. Я не негр и не белый, я ничто, нечто среднее. Я говорю одну ложь, только чтобы не говорить другую, но что бы я ни сказал, я все равно лгу. Ты говоришь — да будет воля Господня, но я не верую в Бога, который требует, чтобы я принес себя в жертву из-за каких-то придуманных людьми законов. Я не от тебя ухожу, я ухожу от негритянской расы, которая только и делала, что оскорблялась по поводу моей белой кожи и причиняла тебе сердечную боль. Это не мой народ, папа. Мой талант им не принадлежит. Он мой и только мой. Я еду туда, где смогу быть свободным. Пожалуйста, не ищи меня. Забудь обо мне. Я буду всегда любить тебя.

117